Слезы рыб

Сегодня 18 мая, сегодня мой 27-й день рождения. Начиная с сегодняшнего дня, у меня остается ровно год до того, как мое имя будет высечено на камне. Впрочем, пока не совсем ясно, это будет похоронный гранит или звезда на аллее славы. Начиная с сегодняшнего дня, у меня остается ровно год для создания моего шедевра. Моей «Моны Лизы«, моего «Гамлета», моей «Божественной комедии». Меня зовут Уилл Хоук, и я писатель. С сегодняшнего дня у меня остается ровно год для того, чтобы закрепить свое имя в скрижалях «клуба 27». Где-то на почетном месте между Моррисоном и Кобейном. Там на небесах есть отдельная гора для членов клуба. Туда вход только по пропускам, и насрать на фейс и дресс контроль. Там я буду делить косяк с Хендриксом и Брайаном Джонсом. Эми Уайнхаус будет облизывать губы глядя на мою гениальную шевелюру, а пышногрудые блудницы сражаться насмерть за право сделать мне минет. Я стану первым писателем, оказавшимся на этой горе. Там вершина покрыта кокаиновым снегом, а из подножья вытекают кислотные ручьи, там птицы несутся яйцами из экстази, а ящеры покрыты чешуей из марок. Моя Вальгалла, мой Эдем.

Я не достиг славы Достоевского или Шекспира. И сегодня начался последний год моей жизни, чтобы я успел это сделать. Мой роман еще не написан. Не написана моя повесть, да и рассказа пока нет. Все лучшее, что я когда-либо делал, аккуратно хранится на моем компе, двухъядерном настольном сейфе, под надежным паролем из двух рядов цифр, от 1 до 6. Чтобы попасть в историю, не нужно быть Толстым или потерянным братом Стругацким. Нет, если бы Лев писал свою «Войну и Мир» в наше время, он бы умолял редактора напечатать хоть захудалую тыщонку экземпляров, хоть отрывок в журнале. Нахуй письма на французском, Наташа Ростова так бы и осталась неизвестной капризной особой, а Безухов Пьер до сих пор бы надрачивал в своем пижонском костюмчике в чулане учительницы по музыке. Если бы сейчас Толстой Лев писал свою «Каренину», о ней бы так никто и не узнал. Нахуй чудесный слог и всепоглощающую идею мироздания. Если бы Лев не обзавелся сейчас порядочным маркетологом, который бы продавал его дерьмо, переводы писем с французского так никто бы и не прочитал, и нахуй платить за четыре тома, если можно скачать все за просто так в интернете не вставая с дивана. Сейчас, чтобы попасть в историю, нужно очень громко жить и умереть со вкусом, оставив после себя измазанный говном и кокаином синюшный труп, из которого еще месяц после смерти будут выходить алкогольные пары. Нужно к своей живой груди прибить десятидюймовыми гвоздями тот роман, что ты так долго карябал на печатной машинке. Вычитывал смысловые ошибки и тщательно маскировал незнание орфографии в диалогах. Пробить насквозь свою живую грудь, и живым мертвецом кинуться в толпу редакторов на очередном их сборище на Лысой Горе. Сейчас нужен скандал, нужен выстрел или передоз. Нужен последний штрих, яркий финал. Нужно, чтобы мое бездыханное тело показали в вечернем выпуске новостей с надписью «еще один в 27». Только тогда я попаду в историю, только тогда меня будут чтить в зале славы рок-н-ролла, только тогда на мою могилу будут приходить толпы почитателей, чтобы поставить мне еще один стакан портвейна, прикрытый овсяным печеньем. Сейчас или никогда. Жизнь коротка, слава — вечна.

***

День 10

- Представь, что они кричат тебе «помоги, помоги мне»! Представь, что они заглядывают в твои глаза и пытаются выжать из тебя хоть каплю жалости. «Забери нас отсюда, выпусти нас на волю!», - я не отрываясь смотрю на рыб, толпящихся в аквариуме супермаркета под вывеской «живая рыба».

- Ты специально доводишь себя до такого состояния? Ты специально накручиваешь себя? - Лиза смотрит на меня ошарашенно и пытается забрать у меня корзинку, набитую едой. Все по списку. Майонез, два десятка яиц, пекинская капуста, фрукты, молоко и банка зеленого горошка.

У одной из рыб в аквариуме на хвосте почти нет чешуи. Либо она больна цингой, либо кто-то уже пытался ее чистить. Они даже не плавают, они просто толпятся перед стеклом и открывают свои беззубые рты. Помоги нам, помоги, кричат мне рыбы сквозь воду. Ну а я смотрю на них не отрываясь и думаю над тем, понимают ли они, что им уже конец. Время смерти зависит лишь от их сноровки и от продавца. Карпы, лещи, караси, толстолобые толстолобы. Все они смотрят на меня и кричат. Некоторые уже на дне, плавают кверху брюхом и только лишь по движению их жабр можно понять, что они еще живы. Едва-едва. На последнем дыхании. Кормят ли этих рыб в супермаркете? Или даже и не думают об этом? Все равно им конец!

- Знаешь, я только что придумал свой последний роман. А ведь никому живая рыба не нужна. Какая лицемерная вывеска! Зачем покупать живую рыбу, если ты все равно будешь ее убивать?, - я не отрываясь слежу за рыбами, а Лиза таки вырывает корзинку из моих рук и уходит в молочный ряд. Я наконец отрываюсь от аквариума и иду за ней. Кричу ей вдогонку, что люди платят не за живых рыб, а за их смерть. Кричу ей, что людям нравится убивать, они платят за то, чтобы собственноручно лишить жизни живое существо. Лиза не оборачиваясь рассматривает срок годности плавленого сырка и делает вид, что не слышит меня.

- А ведь и рыбы плачут. Мы не видим этого, но они плачут также как мы, и испытывают тот же ужас, перед неизвестным будущим, и чувствуют боль так же, как и мы, и так же, как и мы не хотят расставаться с жизнью. Слезы рыб.

- Что?

- «Слезы рыб» — это название моего романа. Повествование о боли рыб, об их страдании, об их грезах и подводных землетрясениях.

- Неплохо, - Лиза, наконец, поворачивается ко мне и улыбается. Типа океанская мыльная опера?

- Да, что-то вроде того.

По дороге домой я успеваю выкурить три сигареты и молчу. Несу пакеты с едой и молчу. Мою голову заняли рыбы. Лиза что-то говорит о салате и гарнире, об овощном супе и молочной каше, но я в это время думаю о том, как рыбы осознают свое существование, думаю о том, как они чувствую боль, и понимают ли, что им пришла смерть. Боятся ли они ее, и думают ли о том, что после смерти попадут в рыбий рай как страдальцы и мученики.

***

День 20

Вечером, после очередного рабочего дня, я возвращаюсь домой на метро. Я перешагиваю затекшими ногами по затертому граниту переходов. Я всегда оказываюсь позади всех выходящих из вагона. Люди толпятся в узких проходах и поднимаются по ступенькам. Медленно, шаг за шагом одной огромной черной волной все они стремятся скорее покинуть станцию и мчаться дальше. Я всегда оказываюсь позади всех. Я вижу их со спины. Все их спины и задницы. Все как один они медленно шагают к выходу. Десятки черных покорных спин, поднимаются по ступеням, превращаясь в огромную черную человеческую отару. Я представляю себя их погонщиком, в своем воображении свищу хлыстом над их головами и подгоняю пинками под зад. Отара. Я вижу эту немую покорность, и прижимаюсь к стене. Только не с ними, только не так. Между толпой я стану лишь еще одной черной спиной, черной задницей отары. Пропуская вперед десятки студентов, менеджеров среднего звена, старух с огромными телегами на колесах, я отстаю от толпы и плетусь в самом конце. Но я один. Я не среди них.

Метро – это эквивалент социализма в мире капиталов. Метро – это квинтессенция конституционных прав, их величайшее подземельное проявление. Подземный коммунизм делает всех пассажиров равными между собой. Спустившись на станцию, все люди становятся непоколебимо равны. Все звания, привилегии и почет остаются наверху. В метро ты лишь тот, кто ты есть на самом деле, тот, кем ты родился или тот, кем ты создал себя. Вонючая старуха в шапке из забитого ею же бобра восседает на сиденье между маркетологом и молодой студенточкой. Она оценивает каждого входящего в вагон и шевелит тонко выщипанными темно-синими бровями. Равенство андеграуна. Работяга после двух смен на заводе теперь заглядывает копу через плечо, изучая картинки в газете, что тот пытается читать. Продавец одежды играет на своем планшете в футбол, а его беременная жена рассматривает фотографии незнакомых людей в социальных сетях, фыркает и ухмыляется. Вот они, дети подземелья. Вот они, передо мной.

Придя домой, я откупориваю бутылку вина, и, даже не поужинав, сижу за ноутбуком до самой ночи, изучая повадки рыб, их причудливые раскраски и различные их среды обитания. Я любуюсь переливанием чешуи на их спинах и рассматриваю огромные косяки, заплывающие во рты горбатым китам.

Пункт 1. Носителем суверенитета и единственным источником власти в океане являются рыбы.

Каждый день я хожу в супермаркет смотреть на рыб. Тот одинокий человек, часами трущийся под вывеской «живая рыба», это я. Рыбы виляют плавниками и уже начинают меня узнавать. Теперь, когда я стучу своим указательным пальцем в стекло их аквариума, они улыбаются и подплывают заглянуть в мои глаза. Мне нравится смотреть на них. Я даже начал придумывать имена этим рыбам. Вон тот важный сом – это Иннокентий, а вот этот карп с несколькими золотыми чешуйками на левом боку – это Боб, вот там в дальнем углу на дне лежит карась Наташа, а вот эта плотва – мой любимец, хитрожопый Абрам Шпульман. Абрам самый наглый из всех рыб, он расталкивает остальных, и даже может схватить кого-то за плавник. Когда я подхожу к аквариуму, Абрам всплывает на поверхность и таращится на меня. Все рыбы открывают рты и шевелят плавниками, но только не он. Его глаза сужаются, а рот закрывается, и если бы у него были скулы, то наверняка они бы были сжаты. Абрам - это рыба гопник, рыба, у которой нет авторитетов, нет законов и порядков. Рыба, которая всех ненавидит. Сквозь зеленое стекло аквариума он посылает в меня волны своей ненависти, я их практически вижу и ощущаю на своем теле. Абрам – это рыба нигилист.

Каждый раз, когда очередной покупатель подходит к аквариуму, Абрам бросает злобный взгляд в его сторону и мгновенно уходит на дно, расталкивая глупых рыбешек, которые прилипают к стеклу своими ртами. Рыбы поворачиваются, смотрят на покупателя, и в их глазах едва можно уловить отблески надежды. Они ждут, что он их купит и выпустит в море, или они вместе отправятся к нему домой, будут плескаться в ванне и водить подводные хороводы. Все они видели, как каждый раз приходит новый покупатель и одну из рыб для него достают из аквариума. Все они видели, как она брыкалась и пыталась вырваться обратно. Все они с замиранием сердца ждали, что вот ее, наконец, отпустят на свободу и радовались за своего брата. Но каждый раз все происходило одинаково. Несколько ударов по голове рыбы оглушали ее, а потом из ее жабр, глаз и рта медленно вытекали струйки крови. И тогда становилось понятно, что этот покупатель не собирался выпускать ее на волю. Впрочем, для нее это уже не имело никакого значения. Тем не менее, рыбы надеются и ждут. Вот следующий придет, и точно все станет хорошо. Он купит всех рыб и принесет к себе домой, где они начнут пить чай из огромного самовара и рассказывать хохмы про продавца живой рыбы и его прыщавую подругу. Рыбы надеются. Рыбы ждут.

Когда в супермаркете гаснет свет, рыбы таращат свои глаза в темноту и вспоминают о том, как же здорово им было в родном океане. В доме, в котором они родились из маленьких икринок, резвились мальками и росли с сотнями братьев и сестер из своих косяков. Они вспоминают о том, как рыбаки приплывают на огромным рыболовных суднах, выкорчевывают коралловые рифы, и ограждают океанское дно для постройки стоянок для своих кораблей. Они собирают все самые вкусные водоросли, и сетями сгребают рыб на свои корабли. Рыбы бьются и хватают ртом воздух, они пытаются кричать, что это их территория, что это их океан, и что никто не имеет права строить стоянки для своих кораблей просто так, на их воде. Рыбаки смеются в ответ и забрасывают сети все дальше.

Когда в супермаркете гаснет свет, рыбы таращат свои глаза на карту мира, на огромные синие пробелы между континентами и думают над тем, что это уже не их океан. Эти синие части только лишь формально принадлежат рыбам, только лишь на бумаге. Рыбы выпускают из глаз слезы и вспоминают бескрайние просторы морского дна, плодородный ил, могучие стволы водорослей и теплое течение с юга. Сейчас уже нет ни юга, ни плодородного дна, ни теплого течения. Все, что сейчас у них есть – это аквариум, к которому ежедневно подходят покупатели, тычут пальцами в пыльное стекло и ждут, пока из рта рыбы покажется красная струйка.

***

День 99.

- Пойдем лучше обойдем этих кретинов стороной, я не хочу лезть в их толпу, - когда Майки произносит эти слова, он добавляет шепотом несколько матерных ругательств, и мы отправляемся к ближайшему светофору, чтобы перейти дорогу. Те кретины, о которых говорит Майки — это очередной митинг в поддержку какого-то сенатора, или наоборот против какого-то сенатора. Сейчас уже совершенно непонятно против чего или за что пытаются агитировать все эти люди.

- Они же просто выражают свою гражданскую позицию, - говорю я и жму на кнопку светофора, пытаясь выжать из него зеленый свет.

Майки фыркает и оборачивается на толпу людей.

- Видишь, - говорит он, - они кричат какой-то бред, значение которого сами не понимают, а сами стоят по колено в мусоре, который они же сюда и принесли. Все, чего они хотят — заработать денег. На каждую орущую глотку по двадцатке в час. Ничего они не выражают, никакой позиции. Ведь ее попросту нет у них. Они пытаются изменить какого-то зажравшегося сенатора, но при этом сами меняться не хотят. Все люди получают исключительно только то, чего сами заслуживают. Если этим стадом управляют прогнившие чиновники — то это заслуга самих людей. Как может измениться эта страна, если каждый из вот этих вот орущих выпил по бутылке пива, но не сумел донести пустую тару до урны, а бросил ее тут же, себе под ноги. Как можно изменить чиновников, если вот эти орущие первые же в зубах понесут им взятки, чтобы прописаться в столице, или откосить от армии, или отмазаться от штрафа за парковку. Гражданская их позиция должна начинаться не с лозунгов, а с уважения к окружающим людям. Сегодня воскресенье, а они стоят под окнами жилого дома и орут какую-то чушь. Что это за позиция такая? Что они изменят таким образом?

Наконец загорается зеленый, и мы переходим на другую сторону, туда где цепочкой выстроились копы и скучающе наблюдают за митингом. Несмотря на воскресное утро, мы направляемся вовсе не в церковь. Несмотря на ранний час, мы с Майки движемся в финалу нашего субботнего вечера — бар «Темная сторона луны». Усталость уже дает о себе знать, а опьянения уже постепенно сменяется похмельем. Я судорожно зеваю и устало улыбаюсь. Мы никогда не совпадали с Майки в политических взглядах. Я убежден, что должна быть демократия, он же постоянно мне говорит о том, что большинство населения нашей страны — полные бараны, поэтому их нельзя подпускать к управлению на пушечный выстрел. Как они могут чем-то управлять, говорит Майки, если они собой управлять не умеют? Великобритания до сих пор с монархией, и все у них заебись, говорит Майки. Конечно, королева особо ничего не решает, но этот народ чтит традиции и понимают цену своей национальности. Майки все больше и больше распаляется, и я стараюсь перевести тему на что-нибудь другое. Политика всегда вызывала у него острое негодование, и как мне кажется, если бы он стал президентом страны, он бы за пару лет превратился бы в диктатора наподобие тех смешных чуваков из Африки, которые ходят в шкурах леопардов, инкрустируют автоматы золотом и заводят себе гаремы с сотнями женщин.

Когда мы таки добираемся до «ТСЛ», я уже не хочу ничего. Только домой, только спать. Мы спускаемся в подвал и заходим в помещение, Майки произносит дежурную фразу: «Добро пожаловать на темную сторону, мой юный подаван». Даже когда он произносил ее впервые, она не казалась мне такой уж смешной, сейчас же слышать ее в сотый раз уже было немного раздражительно. Впрочем, его слова были отчасти правдивы. Это заведение действительно было темной стороной этого города. Подпольный Дарк Сайд. Подвальное сборище всей андеграундной богемы. Здесь можно было встретить и пропитых писателей, и режиссеров, разводящих каких-то страшных телок на «съездить на студию, посмотреть пленки», и каких-то актеров местных театров и арт-хаусного кино. Впрочем, больше всего здесь было музыкантов. Обдолбанных рокеров в затертых порванных джинсах, одетыми в какое-то рванье, при этом носящие с собой инструменты стоимостью в несколько тысяч баксов. Действительно темная сторона. В этом подвале продавали марки даже не таясь, здесь отсасывали за стакан пива, прямо под столами гоняли по венам. Настоящее царство блуда и пороков. Хозяин заведения, огромный волосатый мужик по кличке Дырявый, весьма симпатизировал всем творческим людям. Он подкармливал и подпаивал таланты, впрочем, если этот талант начинал наглеть и портил заведению репутацию — его тут же вышвыривали на улицу без права на возвращение. По всему заведению были развешены фотографии Дырявого с посетившими этот бар знаменитостями. Вот Дырявый сидит рядом с Ларсом Ульрихом, а вот здесь пожимает руку самому Мику Джаггеру, ну а в туалете над толчком висит снимок Патти Смитт, где она выкатила левую грудь прямо в руку Дырявого. Говорят, что у него есть даже фотография с Джоном Ленноном, но он ее не выставляет напоказ, и тщательно хранит в своем кабинете. Впрочем, лично я склонен думать, что половина, если не все, из этих фоток подделки, куклы, которые Дырявому наделали в фотоателье, для того, чтобы он мог хвастать своими невероятными знакомствами. Я же ни разу не видел в «Темной стороне» ни одной знаменитости, одни только бухари, которые почему-то решили, что они талантливы, поэтому сознательно живут впроголодь, тунеядствуют, беспробудно пьют и ловят музу за хвост, при этом периодически высирают из недр своего эго какие-то невнятные шедевры местного значения, которые обыкновенно представляют из себя несуразную чушь и интересны очень уж ограниченному кругу людей.

Мы садимся за бар и заказываем по пинте светлого. Самого дешевого, потому что вкуса уже не разбираем. Я отхожу в туалет и там заблевываю весь пол. Мне настолько хреново, что просто не сумел попасть ни в унитаз, ни в раковину. Я умываюсь холодной водой, выхожу к бару и говорю сонной барменше, что там в кабинке кто-то заблевал весь пол. Она громко ругается и зовет из подсобки уборщицу. Кто-то — это я, шепчу я Майки, и он начинает громко ржать. Ночью в «Дарк Сайде» была какая-то угарная вечеринка, поэтому на втором этажа до сих пор слоняются какие-то угашенные люди. К нам подходит хмурый и бухой в хламину панк и начинает заглядывать в наши пивные кружки. Смотрит на Майки, потом на меня. Майки мирный, он не станет конфликтовать. Я же не особо расположен к общению, поэтому смотрю на панка и вопросительно киваю ему головой, давая понять, что меня не очень радует его общество. Он пытается сфокусироваться на мне, потом берет со стола кружку Майки и выпускает в нее ленту оранжевой слюны. Мой друг пытается что-то сказать, ну а я с ходу бью панка. Дерусь я вполне сносно, но это удар получился каким-то совсем уж неуклюжим, даже женским каким-то. Я попадаю ему в ухо даже не кулаком, а сжатыми фалангами пальцев левой руки, внутренней стороной. Чувствую, как пальцы тут же начинают гореть огнем, а панк уже стаскивает меня с бара и отшвыривает на пустые столы. После субботней пьянки я совсем неповоротлив и заторможен, поэтому у меня получилось встать только со второй попытки. Когда мне это таки удалось, Майки что-то кричит и пытается заслонить меня от панка. Впрочем, совсем зря, я уже ничего не слышу, и молча кидаюсь в заваруху, пытаясь как можно сильнее разбить лицо несчастному неформалу. Правая рука целая, поэтому я наношу удары исключительно ею. Несколько коротких глухих шлепков в лицо, челюсть, нос. Я слышу, как хрустит переносица панка, из его ноздрей хлещет кровь, и он уже обмякает и закатывает глаза. Он уже начинает бледнеть и падать на пол, как в этот момент я чувствую сильный удар по голове и как подкошенный падаю на пол.

Пункт 2. Рыбы осуществляют власть непосредственно и через органы океанической власти и органы океанического самоуправления.

Там в океане, рыбы просыпаются с первыми лучами солнца, весь день собирают водоросли, возделывают плодородную целину океанического дна и добывают природный газ из коралловых рифов. Рыбы таращат свои глаза и не говоря ни единого слова без устали шевелят плавниками до самых сумерек. Только лишь когда солнце, наконец, перестает посылать свои лучи на океаническое дно, рыбы сбиваются в косяки и плывут в свои жилища. Они забиваются в тесные норы по несколько рыб на квадратный метр и спят, едва шевеля жабрами, без сновидений и грез. Они жуют соленые водоросли и скорей стараются заснуть, чтобы не думать о плантациях и с первыми лучами солнца начать новый день. Рыбы сеют на дне большие плантации вкуснейших бурых водорослей, возделывают сады ламинарий и ограждают заборами небольшие посевы полипов. Рыбы холят и лелеют свои растения, они орошают их пресной водой и окучивают грядки. Люди-водолазы спускаются во время сбора урожая на дно и собирают его в большие черные мешки. Когда водолазы выныривают, они несут весь улов на рынок, чтобы другие люди могли купить себе водорослей на обед. Эти заезжие туристы плывут из других стран только лишь для того, чтобы полакомиться плодом работы пучеглазых рыб. Люди с признаками ожирения запихивают в рот ламинарий и приговаривают, какие же водолазы молодцы, что собрали такой сочный урожай. Рыбы таращат с морского дна свои глаза на приморские рестораны и ждут, пока им закинут червей. Рыбы сражаются за зерна кукурузы, за бобы гороха, за фасоль, насаженную на тонкий металлический крючок. Победитель получает вкусный обед, но не успевает его проглотить, так как его силой вырывают из океана, бьют по голове, и жарят на сковороде, чтобы потом туристы сплевывали мелкие кости и говорили о том, какие рыбаки все-таки молодцы, что поймали для них такую вкусную рыбу.

Когда рыбы, наконец, понимают, что их только лишь используют, что плантации ламинарии никогда не попадают им на ужин, что бесплатные обеды от людей из теста и пшеницы только лишь приманивают океанических жителей стать жертвами убийства и съедения, они уходят на глубину. Там рыбы сидят в своих норах и не выплывают на поверхность. Там они жуют скудные запасы бурых водорослей и ждут, пока водолазы уйдут со дна, они ждут, пока рыбаки смотают снасти, а туристы отправятся к себе восвояси. Рыбы верят и ждут. Но проходит меньше недели, и рыбы обо всем забывают. Память подводит их. Они не могут вспомнить, почему они сидят в своих норах и ничего не делают, рыбы шевелят своими плавниками и спешат засеять плантации мангровых зарослей, возделать сады зеленых водорослей и ограждать посевы диатомей. И вновь удивляются тому, как водолазы собирают весь урожай за них.

***

День 201.

Мы ходим на обед через старое еврейское кладбище. Здесь дорогая земля, и купить место могут себе позволить только очень зажиточные люди. Здесь квадратный метр стоит значительно больше земли возле океана. Эта черная земля дороже лазурных берегов и диких пляжей Мексики или Аргентины. Раньше здесь хоронили только евреев, и почему-то немцев. Теперь же любой, у кого есть деньги может запросто купить себе делянку метр на два. Каждое надгробие здесь как на подбор. Один памятник красивее другого. Родные умерших, наверно думают, что покойнику есть дело до того, стоит над ним деревянная табличка или гранитный сеченый памятник высотой в добрые десять футов. Мы ходим на обед через кладбище, и каждый раз я рассматриваю надгробия и читаю имена, высеченные на граните. Раньше мне было не по себе ежедневно ходить между могил, казалось, что за мной наблюдают не только служители, но и сами покойники, приподнимаются в гробах, чтобы посмотреть, кто там топчется возле их надгробий. Теперь же эти ежедневные прогулки не вызывали у меня никаких особенных чувств. Теперь я воспринимал кладбище больше как парк, как уединенное место с тихой умиротворяющей атмосферой.

Мы идем на обед, и я вглядываюсь в имена, написанные на плитах, я читаю фамилии вслух и в голове подсчитываю, сколько лет прожил человек. Давид Голдстафф умер в 1984 году, родившись еще в прошлом столетии, в Роза Митц не дожила до 30-ти, видимо попав в автомобильную аварию, судя по изображению машины и дороге в небеса. Марк Фримэн был совсем ребенком, когда его настигла страшная болезнь, а Ида Стравинская похоронена здесь еще в 19-м веке. Мы проходим по кладбищу и видим перед собой длинное похоронное шествие. Люди шагают едва перебирая ногами по свежему снегу, туда, где виднеется куча свежевыкопанной земли. На их лицах скорбь и уныние. Впереди несут венки с надписями. «От любящий детей», «от коллег по работе», «от друзей из гольф-клуба», «от Моники». Мы проходим эту скорбную церемонию и уже подходим к выходу.

- Я бы не хотел, чтобы меня хоронили с такими тухлыми лицами, - говорю я. Хельга смотрит на меня закатывает глаза.

- Ты бы хотел, чтобы на твоих похоронах все веселились? – она произносит это и улыбается.

- Ну да. Я и так уже умер. Мне и так хреново, а тут собрались все самые близкие мне люди и совместно приуныли. Вообще эта церемония мне кажется очень уж тоскливой. Я бы не хотел, чтобы меня так хоронили. А представь, что лежу я себе спокойненько в могиле уже не первый год, а ко мне все еще приходят родственники, и все как один с кислыми мордами сидят возле моего надгробия и льют слезы. Да пошли они в жопу. Мне, как покойнику, приятнее было бы с ними пивка попить или послушать анекдоты из жизни. А они приходят ко мне с вялыми лицами и заставляют и меня грустить. Повторюсь, я уже мертв, ничего хреновее уже не придумаешь, зачем еще приходить ко мне и рассказывать о том, как тут на земле без меня пусто. Мне что, из могилы встать и развеселить всех? Да если я и смогу такое провернуть, то мои же родственнички первыми и вызовут охотников за приведениями или отряд экзорцистов или там Джона Константина какого-нибудь. Да и вообще эта тухлая церемония совершенно неинтересна и вызывает только уныние. Гораздо интереснее было бы людям, если бы на моих похоронах был большой концерт «Металлики», и на финальных аккордах сольняка от мистера Хэммета начинается файер-шоу на сцене, а мое тело из огромной пушки запускают в океан, как раз в стаю голодных акул, которых предусмотрительно пригнали и выпустили голодными и злыми из клеток. Вот это я понимаю похороны! На такие похороны можно и билеты продавать!

Хельга смотрит на меня и смеется. Это не кошерно, говорит она. Это совсем не комильфо.

- Ну и что? Кто вообще придумал, что похороны должны быть такими унылыми!? Или вот, например. Мое тело начиняют взрывчаткой и в самый угарный момент концерта все той же «Металлики», ну или если они не согласятся, можно «Слэйер» пригласить, мое тело взрывается и куски летят в зрителей. Кому-то нос достанется, кому-то локоть, а кому-то половина левой ступни. Если всем им я был дорог при жизни, пусть у каждого будет часть меня и после смерти.

Хельга смеется все больше и уже кричит, чтобы я замолчал!

- Вот такие похороны – это то, что нужно. Так зато после них, люди запомнят меня навсегда. Эти похороны войдут в историю как самые эпохальные. Мне кажется, так и нужно относится к смерти. А не слезы лить да сопли.

Мы идем дальше и молчим. В моей голове все крутятся слова «запомнят навсегда, запомнят навсегда, запомнят, навсегда».

Пункт 3. Дно, пузырьки воздуха, нефть и другие природные ресурсы, находящиеся в пределах океана, являются объектами собственности рыб.

Я прихожу в супермаркет теперь ежедневно. Я набиваю рукава печеньем и булками и кидаю их в аквариум. Целые батоны летят в воду. Я стараюсь накормить рыб. Через неделю я замечаю, что охрана магазина теперь постоянно за мной следит, поэтому мне не удается кормить рыб. Каждый раз, когда я подхожу к аквариуму, они открывают рты оживляются, они ждут от меня хлеба. Но теперь я не могу им этого дать. В день зарплаты я прибегаю к супермаркету и на все деньги скупаю рыб. Моя тележка забита пакетами с бьющимися скользкими холодными тварями. Я расплачиваюсь на кассе и бегу к озеру. Во все стороны от тележки летит чешуя, и когда я толкаю ее, рыбы бьют хвостами, от чего кажется, что в ней огромный змей. Я мчусь к озеру, а мой транспорт гремит на каждой неровности. Рыбы бьются и вываливаются из тележки. По всей дороге за мной валятся караси и плотва. В снегу бьются карпы и окуни. Когда, наконец, я подкатываю тележку к берегу, она наскакивает на торчащее из воды вмерзшее бревно и переворачивается. Рыба вываливается из тележки и сходит с ума. Хоккеисты, затеявшие матч на катке, бросают клюшки и подъезжают ко мне. Я же в этот момент ползаю по льду, сгребая сумасшедшие пакеты в одну кучу. Моя одежда сплошь покрыта чешуей и от меня разит как от не мывшейся русалки. Я вытаскиваю из внутреннего кармана куртки небольшой туристический топорик и начинаю рубить лед. Прямо посреди хоккейного поля. Там, где эти спортсмены разыгрывают шайбу. Они не очень рады таким событиям, но подойти ко мне не решаются. Мои поступки явно не выглядят адекватными. Впрочем, меня это совсем не волнует. Я рублю лед и его осколки летят мне в лицо, они режут мне руки и попадают в глаза. Но я не останавливаюсь. Нельзя терять ни минуты. Рыбы ждать не будут. Когда, наконец, я добрался до воды, уже начало темнеть. Я в спешке пробиваю лунку пошире и кидаюсь к рыбам, которые уже стали покрываться тонким слоем льда. Я разрываю пакеты и опускаю рыб в ледяную воду. Они не шевелятся и не уплывают, поэтому я просто запихиваю их под лед и рву следующие пакеты. Спустя десять минут я остаюсь на льду один. Среди кучи порванных сальных пакетов и весь измазанный чешуей.

Там на океаническом дне, рыбы плодятся и верят в своих рыбных богов. Они пучат глаза на тех, кто крадет у них землю, они сбиваются в толпы и уплывают подальше на глубину, чтобы не видеть, как выкорчевывают их дома и строят на их месте человеческие небоскребы. Рыбы бьют хвостами и открывают рты, когда люди ограждают им территорию сетями, а потом собирают их голыми руками в большие холщевые мешки. Рыбы складывают плавники и всплывают среди огромной нефтяной лужи, разлитой людьми над их городами. Черные смоляные рыбы выбрасываются на берег в поисках лучшей жизни и там задыхаются, только лишь перед смертью понимая то, что дышать на суше у них не получится…

День 1.

Сегодня 18-е мая. Сегодня мой 28-й день рожденья. Мы с Майки сидим на задворках супермаркета. Возле его черного входа. Неподалеку от рампы, к которой подъезжают большие грузовики, набитые едой. Там возле мусорных баков бомжи бьют друг-друга за просроченную еду, которую работники супермаркета выбрасывают в большие мусорные баки. Мы с Майки взяли по пинте светлого и наблюдаем за тем, как из магазина вынесли несколько коробок с йогуртами, а бомжи как коршуны слетаются со всех кустов, чтобы отвоевать для себя пару банок просроченного йогурта. Они рвут в клочья коробки, и отхватив несколько банок спешно отбегают в сторону, чтобы другие не отобрали у них еду. Мы пьем светлое и щуримся на солнце. Майки рассказывает мне о своей сестре в Канаде, которая уехала туда учится и вышла замуж за местного фермера только для того, чтобы получить там гражданство. Вдруг он замолкает и отворачивается.

- Знаешь мужик, я очень рад, что ты бросил ту свою идею с передозом и выстрелом. Конечно, те похороны, которые ты запланировал были бы очень круты. Но я, пожалуй, на них бы не пришел. Все-таки лучше, когда ты здесь!

Я киваю и допиваю бутылку. Сегодня первый день после того, как у меня был шанс прописаться в клубе 27. И сегодня мне гораздо легче. Весь тот год я жил в ожидании смерти. Я жил в твердой уверенности, что все происходящее вокруг я ощущаю в последний раз. А сегодня я впервые почувствовал свой день рождения. Настоящий. Не тот, где есть торт, набитый свечами и пьяные приятели. Нет, сегодня я почувствовал, что началась новая жизнь. Моя жизнь.

Мы идем за добавкой, а когда возвращаемся, видим, как к супермаркету подъезжает большая цистерна с надписью «Живая рыба». Я открывая бутылку, поднимаю ее и говорю тост. За живую рыбу, за всех нас! Майки смеется и пьет. За наши жабры и плавники!

© levashov.